Сажайте, и вырастет - Страница 126

126

– Ведь за тобой уже есть один косяк!

– Какой? – осторожно возмущается Малой.

– А не ты ли неделю назад объелся аминазина и проспал двое суток? Пока вместо тебя другие пацаны на решке впрягались?

– Почему двое суток? Всего девятнадцать часов! Это разве двое суток? Двое суток – это сорок восемь часов. А было всего девятнадцать...

Мы сидим, сложив ноги по-турецки, и курим.

Чьи-то носки убедительно пахнут – очевидно, у Джонни, но и мои собственные тоже нельзя списывать со счета, поскольку стировой, подрядившийся обрабатывать мылом и водой наше белье, со вчерашнего вечера был удолбан реланиумом и манкировал своими обязанностями. Где он раздобыл редкие таблетки – осталось для всех загадкой.

В противоположном углу мне видна спина Славы Кпсс. Он молится, стоя лицом к образам. Он молится так же, как я когда-то медитировал: по утрам и вечерам. Иногда и в середине дня. Молитва – единственный способ оставаться в относительном покое посреди бурлящего, вращающегося мира Общей Хаты. Молящегося арестанта никто никогда не окликнет, не побеспокоит. Для лучшего сосредоточения Слава затыкает уши кусками ваты.

В его руках – «Молитвослов для мирян», но маленький томик закрыт. Весь канон Слава знает наизусть.

Мы вежливо ждем своего лидера. Он трижды осеняет себя крестом, совершает положенное количество поклонов, покидает свою часовню и подходит к нам.

– Затянись, Слава, – приглашает Джонни.

После акта общения со всевышним Слава Кпсс тих и задумчив. Он молча присаживается рядом и делает затяжку. Потом курим мы, трое.

Яд начинает действовать не сразу. Какое-то время мы молчим – ждем. Наконец я ощущаю головокружение, слышу легкий звон в ушах, картинка перед глазами начинает мерцать, краски добавляют в своей яркости, а звуки, наоборот, тонут, доносятся как будто из-за мягкой, толстой стены. Джонни и Малой начинают о чем-то переговариваться, но у меня нет желания ни участвовать в общении, ни даже слушать своих братанов. Комикс в этом месте скучен, и я перелистываю страницу.

На следующей – все интереснее. Там бывший мальчик-банкир пытается отделиться от собственного тела и взглянуть на себя со стороны. В какой-то момент это ему удается. Он парит над полом тюремной камеры и наблюдает. Где-то рядом ощущается присутствие нувориша Андрюхи, но тот помалкивает. Скоро, наверное, я вообще перестану общаться со своим двойником из прошлого. Он появляется все реже. Понимает, что уже не нужен.

Отделившись от себя, я наблюдаю самодовольного идиота, моложе средних лет. Он разумен, образован, культурен, наглухо удолбан, он задумался о своем, и на его лице брезгливая гримаса. Он искал приключений, денег, успеха, свободы и вот – теперь сидит, на полных правах принятый в компашку негодяев, отягощенных тяжкими и особо тяжкими уголовными статьями, под окном, забранным железными прутьями.

– Чего притих? – вдруг спрашивает меня Слава Кпсс.

– Ненавижу решетки.

– Это плохо,– мягко возражает Слава. – Ненависть – большой грех. Не надо ненавидеть. Ничего не надо ненавидеть. Даже решетки. И тюрьму вообще. Любить ее – тебя никто не заставляет. Но ненавидеть – не надо... За это Бог тебя накажет...

– Как? – изумляюсь я. – Как он меня еще накажет? Я уже – в тюрьме.

– Он заставит полюбить.

– Кого? Что?

– То, что ты ненавидишь...

– Сомневаюсь...

Мне вдруг хочется прилечь. Наркотик некрепкий – глупый яд, забава недалеких подростков. Но ведь и я тоже ослаб. Завтра будет юбилей. Год, как я сижу, – без света и воздуха, без нормальной еды.

Меня клонит ко сну. Сквозь шум до меня доносится знакомый грубый баритон. За четыре месяца Дима Слон так и не научился разговаривать вполголоса – как того требует тюремный этикет. Зато научился многому другому. Ныне он обитает совсем рядом: прямо за вертикально натянутым одеялом. У него теперь бывает и сахар, и масло, и даже белый порошок для внутривенных инъекций. Дима Слон рвется к лучшей жизни. Мы здороваемся, даже иногда перебрасываемся парой слов – но глаза моего оппонента всегда холодны, а улыбка – не обещает ничего хорошего.

– Пацанва,– провозглашаю я заплетающимся языком, пытаясь удержать глаза открытыми. – Пацанва! Нижайше прошу простить меня, однако употребление избыточных доз ядов, а также и их комбинаций приводит меня к рецидивам застарелой социофобии, мизантропии и даже, не побоюсь этого слова, аутизма. Вынужден вас покинуть. Если кто-то не всосал мой базар – пусть дышит ровно, поскольку я не сообщил вам ничего стремного и никак не задел ваше арестантское достоинство...

Джонни внимательно глядит на меня и ставит диагноз:

– Дурка поперла. Малой, подвинься, пусть аферист приляжет.

Я немедленно принимаю горизонтальное положение и постепенно засыпаю, а перед самым падением в забытье вдруг начинаю мечтать о том, как мне явится во сне периодическая таблица ядов.

Так химику Менделееву приснилась, в виде карточного пасьянса, другая таблица – элементов. Но яды не желают выстраиваться по порядку, они мельтешат, непослушно кружатся, и я оставляю свои попытки совершить великое открытие.

ГЛАВА 33

1

С середины дня я путешествовал в холодной железной коробке один. Потом машина заехала в один районный суд, в другой, в третий и в четвертый – пока не оказалась полностью забита. Узкая, длинная клетка, оснащенная лавкой на восемь компактных задов, вместила семнадцать человек. Меня, сидящего, вжало в самый угол. Ноги пришлось плотно сдвинуть и повернуть вбок, а впоследствии даже посадить на колени молчаливого, явно очень уставшего старика в засаленной шапке-«пирожке». Лицом он здорово смахивал на Фрола. Тюрьма быстро делает людей похожими друг на друга.

126