Но даже убедившись, что все закрыто, что решетки крепки, а сейфы герметичны, Андрюха не сможет ночью уснуть спокойно. Вечером жена устроит скандал. Упрекнет супруга в том, что он уделяет семье слишком мало времени. Это будет стресс, и Андрюха крепко выпьет. И погрузится в сон, психуя и жалуясь самому себе, что в семье у него – как в тюрьме, и на работе тоже.
Где же моя свобода? Как и когда я ее потерял? Мучаясь такими вопросами, озадаченный и пьяный, Андрюха уснет.
А в шесть часов утра пропищит специальный будильник – пейджер. На изумрудном дисплее появится надпись: «Деньги не спят». Это любимая фраза Андрюхи. Цитата из голливудского фильма «Уолл-стрит». Мрачный, с тяжелой головой, Андрюха-нувориш проснется, умоет лицо, употребит сильную дозу кофеина (две чашки подряд, вареного, свежесмолотого, на минеральной воде, с добавлением соли, с таблеткой аспирина). Это придаст Андрюхе если не бодрость и тонус, то хотя бы необходимую взвинченность. Затем он поспешит делать деньги.
...Газуя со страшной силой, Андрюха-нувориш пролетает мимо, не посмотрев в мою сторону. В принципе так и должно быть: ведь он – человек из прошлого.
Что характерно, я тоже еду не домой, а в офис. Там меня ждет мой нынешний босс. Семьи у него нет, и он любит задерживаться на работе допоздна.
Кабинет босса отделан зелеными пластиковыми панелями – примерно такими же, как в приемном боксе Лефортовского изолятора. Я ощущаю легкий приступ дежа-вю.
Подкожный слой босса внушает крайнюю степень уважения. Сало мощно наросло на его плечах, на боках, на заду и бедрах – везде, где можно и нельзя. Пальцы обратились в пухлые сардельки. Щеки формой и размером схожи с ракетками для пинг-понга. Исполинское кресло жалобно стонет под тяжестью огромного тела.
Справа от кресла, на расстоянии вытянутой руки, стоит сейф – вместительный, ярко-синий, с никелированными ручками ящик. Слева, тоже вблизи, помещен холодильник. Толстяк, по мере надобности, поворачивается то вправо – к деньгам, то влево – к продуктам питания.
Молча приблизившись, я извлекаю из кармана деньги и кладу их на стол перед боссом.
– Это что? – спрашивает он с подозрением.
– Здесь пятьсот долларов. Мы в расчете. У Толстяка багровое, испитое лицо старого клиента алкогольной тюрьмы. Он с подозрением шарит по мне глазами.
– Не может быть!
– Десять месяцев,– с наслаждением произношу я,– по триста пятьдесят долларов в месяц – это три тысячи пятьсот. Вот еще пятьсот. Итого четыре. В расчете, Вадим! В расчете!
Толстяк берет со стола зеленые бумажки, бережно перегибает пополам, сует в нагрудный карман.
– Откуда у тебя взялись деньги? – с подозрением интересуется он. – Краску, небось, воровал?
Я выдерживаю паузу и задаю встречный вопрос:
– У тебя бухгалтерия есть?
– Конечно.
– И как? Дебет с кредитом сходится?
– Вроде, да.
– Значит, Вадим, никто у тебя ничего не воровал.
– Логично... Выходит, твой долг погашен?
– Именно.
– Все четыре тысячи?
– Ага. Я вздыхаю.
– Чего? – добродушно спрашивает мой бывший сокамерник.
– Когда-то я зарабатывал такие деньги за один день. Толстяк вяло отмахивает рукой.
– Это дело прошлое... Я смиренно киваю; здесь не возразишь; с тех времен, когда я за день делал по четыре тысячи долларов, прошло семь лет. Те деньги, быстрые и большие, развратили меня. Именно на это намекал мой собеседник.
– Кстати,– продолжил он негромко,– прикрой-ка дверь, пожалуйста...
Я послушно выполняю просьбу. Сегодня я погасил весь свой долг и намерен уволиться к чертовой матери из фирмы Толстяка. Теперь он не может отдавать мне распоряжения, а только просить.
Повернувшись к холодильнику, он достает бутылку яда, затем лезет в сейф и кладет передо мной бумаги.
– Распишись вот тут,– еще тише просит босс. – Только не за себя.
Без лишних слов я беру протянутую авторучку и изображаю на квитанции к приходному ордеру замысловатый вензель.
– Мастер ты,– говорит Толстый. Я морщусь.
– Все равно твои бумаги подписаны одной рукой. Это видно. Невооруженным глазом.
– А кто будет смотреть в мои бумажки вооруженным глазом? – Вадим подсовывает вторую квитанцию. – Теперь еще здесь что-нибудь нарисуй. Другим почерком.
– Не выйдет,– авторитетно возражаю я. – Почерк нельзя изменить. Я тренировался почти три года. Никакого эффекта.
– Вот видишь,– снисходительно усмехается Толстяк. – А ведь тогда, в камере, мы – вдвоем! – никак не могли тебя убедить, что твои занятия бесполезны...
– Не все,– отвечаю я и подхожу ближе к столу Толстяка. Он сидит прямо передо мной, ко мне лицом.
Глядя в узел галстука строительного магната, я показываю пальцем на лежащие на столе бумаги.
– Это... заявление на кредит... в местное отделение Сберегательного банка,– читаю я. – От вчерашнего числа. Это... письмо... от судебного исполнителя. Это...
– Хватит, я понял, – обрывает меня Толстяк. – Развил, значит, периферийное зрение?
– Тренировался семь месяцев, по полтора часа каждый день. Много интересных бумажек на столе у следователя прочел.
– Верю. – Толстяк озабоченно прячет документы в папку. – Значит, увольняешься?
– Да.
– Куда ты теперь?
– Не знаю. Две руки, две ноги, голова есть – не пропаду.
– Ладно. Давай по пятьдесят граммов?
– Алкоголь, кофеин, никотин – не употребляю.
– А я – выпью... Помнишь Фрола?
– Конечно.
– Умер.
– Откуда знаешь?
Толстяк опять заглядывает в холодильник – но там, я вижу, только колбаса. Трех или четырех сортов. Полукопченая. Бросив взгляд, магнат кривит губы и закрывает белую дверь своего хранилища харчей.