Сажайте, и вырастет - Страница 54

– Ясно, ясно. И все довольны, – задумчиво согласился Фрол. – Криминал ворует, публика смотрит и устраивает постирушки, ребята с телевидения собирают деньги... Слушай, дружище, не обессудь, почеши мне вот тут, между лопаток, ближе к правой... да... ага, здесь... Благодарствую. Что там еще? Толстяк перевернул лист.

– Фильм про людоеда.

– Про людоеда?

– Да. Американский. Послезавтра. По второй программе. В двадцать два ноль-ноль.

– Вот где вред! Про людоеда, значит...

– В чем же здесь вред?

– А ты не понимаешь? Нельзя этого показывать! Нет, можно, конечно. На то она и свобода. Ага. Но – не по телевизору. А за большие деньги, в специальных местах. За забором...

– Как порнофильмы? – предположил Толстяк.

– Например. Ага. И чтоб на том заборе – никаких ярких картинок, и надписи – красным цветом!

Толстяк снисходительно улыбнулся.

– А кто будет определять, какой фильм плохой, а какой хороший?

Фрол развел руками.

– Бабы! Наши сестры и матери! И еще – попы. Специальная комиссия. Пусть вся эта дрянь, наркота, людоеды, маньяки, крестные отцы – все идет через комиссию! А что? Сто уважаемых баб и сто попов. Тайное голосование. Ага. Там все решается: это кино в обычном месте крутим, а это – в специальном закрытом кинотеатре...

– Ясно. – Толстый улыбнулся еще раз. – А кто тогда станет отбирать женщин и священников в комиссию, Фрол? Между прочим, в кино крутятся деньги, немалые! Можно тихой сапой просунуть удобных и нужных людей, и они станут голосовать, как надо, за взятки...

– А за взятки – расстреливать!

– Женщин и попов?

– Да! Да! – с немалой страстью воскликнул Фрол, останавливая свой бег. – А как иначе? Нет, я не могу, я еще замутку чифира организую, а вы как хотите. Расстреливать надо, Толстый, по-любому. Публично. Показательно. Ага. И показывать в новостях. Чтоб позор на всю страну, чтоб он падал на их семьи...

– Ты, Фрол, идеалист.

– Может, оно и так. Но беспредел и душегубство в открытую светить нельзя. А тем более кино про это придумывать. Читай дальше...

Толстяк опустил глаза в газету и пробормотал:

– Странный человек. Сам от мусоров пострадал, всю жизнь по тюрьмам, а призываешь расстреливать...

Фрол посерьезнел.

– На это я тебе вот как отвечу, дружище. Вся моя жизнь – говно и параша. Лучше бы меня расстреляли. Солдатики. Как положено, у стеночки. Лучше бы расстреляли! Спроси меня сейчас – что бы ты выбрал, мил человек, двадцать лет сидеть пятью сроками или вышку, – я бы, дело прошлое, выбрал вышку. Чифир будешь?

– Нет.

– А ты, Будда?

– Благодарю,– вежливо отказался я и отложил в сторону учебник.

Для меня настал черед нового дела. Я вытащил из-под подушки большую тетрадь, снял с полки потрепанный детектив Рекса Стаута (собственность тюрьмы) и стал переписывать книгу от руки.

– Брезгуете, да? – пошутил Фрол. – Ясно. Хрен с вами обоими. Так вот, братаны: лучше благородную пулю поймать лбом, чем всю жизнь по зонам мыкаться. Реально это так. Кого не расстреляли, пожалели – тот потом злобу и говно в себе носит и по белу свету распространяет. В том числе – фильмы снимает вредные. Про людоедов и барыг, про всяких гадов. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышали? У нас на зоне, в Потьме, дело прошлое, в семьдесят пятом, в библиотеке только два полных собрания было – его, Ленина, и еще Джека Лондона. Я и того, и того прочел. Больше расстреливать! Так пишет Ульянов-Ленин. В каждой третьей статье – больше расстреливать! Он, гений, в корень глядел. Причину видел. Гнилое семя с корнем выдирать надо. А ты говоришь – кинематограф...

3

В продолжение всей беседы я молча сидел и писал слова в тетради.

В первый же день своей новой жизни, получив, по воле тюремного начальства, двух соседей – взрослых, пятидесятилетних мужчин,– я сразу положил себе за правило нарушать молчание только тогда, когда ко мне прямо обращаются с вопросом или просьбой. В остальное время держал рот на замке. Разгаданный мною принцип тюремного сожительства формулировался просто: живи как хочешь, но не в ущерб другим. Не прикасайся к человеку и к принадлежащим ему предметам. Не мешай ни в чем. Не лезь с советами. Не высказывай мнения. Но и сам занимайся тем, что тебе нужно, своим делом,– никто никогда не станет тебе мешать, отвлекать, если ты сам никому не мешаешь.

– Андрюха,– вдруг спросил Фрол,– что ты делаешь?

– Переписываю текст,– дружелюбно ответил я,– а что?

– Переписываешь текст из книги?

– Да.

– Зачем?

– Хочу кое-что попробовать.

– Например? – настаивал Фрол.

– Почерк изменить.

В серых глазах татуированного старика появилось изумление.

– И как ты его хочешь изменить?

– Полностью.

– Нет, ты не понял. Каким способом?

– Очень просто,– серьезно сказал я. – Каждый день я переписываю одну страницу текста из любой книги. Уже в течение одиннадцати дней. Но пишу не обычным своим почерком, а печатными буквами. То есть я намерен сделать так, чтобы рука – забыла. Отвыкла.

– Понятно,– осторожно прохрипел Фрол, перестал ходить и уселся на свою койку.

Действие кофеина прошло. Теперь завсегдатай лагерей на глазах становился угрюм. Я уже знал, что минут через двадцать его естество потребует новой дозы.

– А зачем тебе это?

– На всякий случай,– уклончиво произнес я. – Вдруг когда-нибудь мне придется отваливать навсегда.

– В бега, что ли?

– Вроде. Толстяк сдвинул белесые брови, сжал губы в нитку и сурово покачал головой.

– Ты тоже насмотрелся фильмов. Не сходи с ума, сынок! Тебе сколько лет?

– Двадцать семь. Мои сокамерники синхронно рассмеялись.