Сажайте, и вырастет - Страница 95

Сейчас я пожалел о том, что не создал тайного запаса конвертируемых ценностей. И поклялся себе, что впредь обязательно стану откладывать часть зарабатываемых сумм. С точки зрения активного бизнесмена это смешно и наивно, однако есть и другие мнения на сей счет... Смущает лишь то, что я не знаю, когда снова начну зарабатывать... Впереди – срок... Бог знает, что меня ждет...

– ...Если серьезно,– сказал я Рыжему уже в полный голос,– ты будешь последним идиотом, если бросишь адвокатуру и пойдешь работать в банк! Банкиры – самые большие преступники на белом свете. Однажды они обманут тебя так же, как обманули меня. И ты попадешь в тюрьму,– дрожащей рукой я взял сигарету. – Забудь о банкирах. Делай свое дело. Не впадай в уныние. Спокойно работай. А ко мне больше не приходи. Я – пропащий человек. Вдобавок – банкрот. Я погряз в тюрьме, как в болоте. Я не знаю, что мне делать. Тюрьмы мерещатся мне повсюду. Я хотел преодолеть тюрьму посредством силы воли, но не смог. Теперь мне кажется, что мое желание победить тюрьму – уже само по себе тюрьма! Ты понимаешь меня?

Лоер кивнул, но я знал, что он не осознает, не способен, не умеет – он пока не видит своих тюрем, а я уже прозрел их все, до единой.

– Всякое желание – тюрьма! – сказал я ему с жаром. – И эти тюрьмы – бесконечны!..

Адвокат посмотрел на меня, как на душевнобольного,– с жалостью. Но слушал внимательно, не шевелясь и даже не моргая. Я продолжал – срывающимся, хриплым голосом, какой бывает у истеричных, психически неустойчивых, неуверенных в себе людей:

– Наши желания и есть наши тюрьмы, понял? Мегаломания – вот тюрьма! Всем тюрьмам тюрьма! Хочу денег! Хочу власти! Желаю благополучия! Мечтаю преуспеть! Реализоваться! Хочу самую красивую жену и самых послушных детей! Хочу новых штанов! Золотых часов! Желаю особняков в Малибу, требую полотен Матисса на стенах! Хочу трех женщин в одной постели! Хочу толпы, славящей мой гений! Вот где – тюрьмы. Вот где страшные зависимости, камеры, из которых мудрено выйти. Каждый из нас сидит в тысячах тюрем одновременно! Чтобы это понять, мне понадобилось сесть в самую простую...

– Понимаю,– кивнул рыжий адвокат с таким видом, что мне стало ясно: он не понимает абсолютно ничего.

– Тюрьмы, как матрешки, входят одна в другую, – продолжил я терпеливо. – Тюрьмы заблуждений. Тюрьмы гордости и заносчивости. Бедность, от которой я бежал долгие годы, тоже воспринималась мною как тюрьма...

– Из этой тюрьмы ты вышел,– возразил Рыжий и снова поправил свою пряжку.

– Из одной тюрьмы выйдешь – в другую сядешь! Казематы вечны. Наши тюрьмы всегда при нас. Запомни это. Смотри на меня и делай свои выводы...

Потом я шел – руки за спину – по узкому железному мосту вдоль стены, ударяя подошвами о тряпочный коврик, постеленный поверх рифленого металла, и думал о том, что этим маршрутом я прохожу уже пятидесятый раз. Каждый вторник и четверг, двадцать четыре недели, шесть месяцев – несомненно, пора отметить юбилей...

Я шагал споро, широко, но конвоир не просил меня сбавить темп. Вертухаям нравится, когда подследственные ходят быстро. Я давно это заметил. Бизнес тюремного надзирателя утомителен. Вывести на допрос одного, второго, третьего, десятого, тщательно обшмонать всех, затем сопроводить обратно – сей скорбный труд требует навыка, ловкости, весь процесс подобен конвейеру, и если кто-то из арестантов движется с увеличенной скоростью, это только на руку всем игрокам на рынке тюремных услуг. Чем быстрее отведешь одного клиента, тем быстрее вернешься за следующим. Все довольны: и контролеры, и постояльцы каземата.

Опять же, быстрая ходьба – вернейший способ согреться...

3

В хате было пусто. Харьковский швейцарец сегодня тоже пошел на допрос. В безмолвии и одиночестве я приблизился к убогому зеркальцу и получил очередное подтверждение того, что адвокат не ошибся в оценке моего внешнего вида.

Я действительно выглядел плохо. Тюрьма победила меня. Кожа лица приобрела нездоровый, землистый оттенок. Лев Николаевич Толстой как-то сравнил этот цвет с цветом проросших картофельных ростков. Классик русской литературы победил в числителе, но ошибся в знаменателе. Люди – не картофель, в тюрьме они не растут, а вянут. Процесс увядания живых тканей своего тела я теперь наблюдал воочию. Мускулы лба и щек утратили подвижность; физиономия, некогда легко трансформирующаяся во всевозможные выразительные гримасы, обратилась теперь в застывшую скорбную маску. Углы губ, бесцветных, потрескавшихся, опустились вниз. Взгляд – колючий, устремленный в пустоту.

Так смотрится человек, который сыграл свою игру – и потерпел фиаско, и сам осознает это. Так выглядит законченный лузер, очерствевший, рухнувший на самое дно, утративший веру в себя. Тот, кого вообще перестали интересовать категории успеха и победы. Тот, кто сделался самодостаточным, как камень.

Мои органы чувств устали. Глаза – от однообразия цветов, от бесконечных комбинаций серого, желтого и зеленого (все мутные, неяркие, вызывающие ощущения тревоги и неуюта). Язык – от одних и тех же сочетаний вкуса чая, хлеба и сигарет. Еда превратилась в унылую обязанность. Я жевал, механически перемалывая пищу, и глотал ее, как лекарство. Слух изменял: вдруг доносились какие-то выкрики издалека, хотя кто, и что, и кому мог кричать в тишайшем, дисциплинированнейшем заведении номер один дробь один? Либо, наоборот, по перепонкам ударяла ватная тишина, слишком глубокая, звенящая ледяной медью.

Победа над неволей теперь виделась мне жалкой фрондой. Как тут победишь? Тюрьма всегда со мной. Не одна, так другая.